ЛИТЕРАТУРHОЕ HАСЛЕДИЕ ЛЕОHАРДО. 3

Определения встречаются в трудах Леонардо крайне редко. Он большей частью предполагает их, иногда намекает на них, пытается обойтись без них. Это зависит от указанной уже нами антипатии его к абстрактному мышлению, а также от его стремления к коли­чественному определению явлений природы. Но это было лишь стремлением, выражавшимся изредка только в числовых выкладках, так что Леонардо еще в полной мере был вынужден обращаться к натурфилософским определениям понятий и к математическим аксиомам и постулатам. Мы видим также, что он их заимствует в неизмененном виде из Аристотеля, Эвклида, Николая Кузанского и других или предполагает знакомство с ними [См. cоответствующие статьи у Solmi, Fonti. и Duhem. Etudes.]. Поэтому определения Леонардо в большинстве своем не оригинальны и совершенно не интересны для выяснения особенностей его иссле­дования. Только одно единственное, часто встречающееся в раз­личных редакциях определение носит на себе отпечаток его лич­ности, именно, определение понятия силы. Он посвящает ему многие листы в рукописях А и В, „Codice Trivulziano" и др.[ См. указания у Ravaisson-Mоllien, Les Manuscrits de L.d.V., т. VI, Reper­toire alphabetique, статья „Force". Важнейшие места у Solmi, Frammenti, стр. 123 и след., а в немецком переводе в собрании M. Герцфельда, стр. 13 и след.]. Его вообще интересуют свойства силы, но после многочисленных исследований и вычислений он решается резюмировать результаты их. На листе 34 рукописи А Леонардо задает вопрос: „Что такое сила?", ясно указывая тем, что намерен дать определение. Оно и следует непосредственно затем в таком виде:

„Я утверждаю, что она — сверхчувственная способность, невиди­мая мощь, которая вызывается благодаря случайному внешнему насилию движением и вкладывается и вливается в тела, которые (затем) отвращаются и отводятся от своего естественного состоя­ния. Придавая им деятельную жизнь удивительного действия, она вынуждает все созданные вещи к изменению своего вида и по­ложения. Она бурно мчится к своей смерти, к которой она стре­мится, и изменяется в зависимости от причин. Медленность делает ее большой, а быстрота — слабой. Она возникает из насилия и умирает благодаря свободе. И чем она больше, тем скорее она пожирает себя. Она яростно устраняет то, что противостоит ее разложению; она желает победить в борьбе и умертвить свою (собственную) причину, и она умерщвляет ее и себя самое. Она становится могущественнее там, где она встречает больше сопро­тивления, и яростно прогоняет то, что противостоит ее смерти. Всякая вещь охотно убегает от своей смерти. Угрожаемая сама, она побеждает все. Ничто не движется без нее. Тело, в котором она возникает, не изменяет ни своего веса, ни своего вида. Никакое вызванное ею движение не продолжительно. В трудах она ста­новится великой, а в покое она исчезает. Тело, находящееся в ее власти, не имеет больше свободы" и т. д.

Этот драматический прозаический отрывок состоит из двух ча­стей, из которых первая (до первой точки) содержит „определение" силы, вторая — изображение ее свойств и действий. Стимулом к со­зданию этой мистической концепции силы Леонардо обязан мета­физическим теориям движения Николая Кузанского [См. Duhem. Etudes, Nic. de Cues et L. d. V., Etudes, т. II, стр. 97 и след.]. Возникает вопрос, почему Леонардо, этот эмпирик и неутомимый поборник опыта, этот позитивист и агностик, усвоил столь мало соответ­ствующую его стремлениям теорию? Известно, что механическое понятие силы возникло из идеи и обобщения человеческой мус­кульной силы, из перенесения нашего соответственного опыта на процессы природы. Если основанная Кирхгофом и Герцем механика отказалась от применения понятия силы, то лишь ввиду трудности формулировать его и придать ему общезначимость. Таким образом, оно снова вернулось в область натурфилософии, откуда Ньютон изгнал его своим абстрактно-количественным определением силы. Но натурфилософия не может не опираться на предпосылку созна­ния нашей мускульной силы, как это указал уже Галилей в одном замечательно наглядном отрывке, в котором он характеризовал ее как прообраз механической силы [Discorsi e dimostrazioni matematiche intorno a due nuove scienze (Gidmata Sesta), Ediz. Naz., т. VIII, стр. 345.]. Но за сто лет до него Леонардо в связи со своими анатомическими исследованиями сказал в одном месте, что мускульную силу надо изучать согласно механическим принципам [Anatomia, цитируемое издание, лист 10 r.], а в другом месте прибавил, что она возникает из „духовного движения" (воли?), которое „струится" по мускулам и побуждает их к порождению силы [См. Рихтер, т.II, стр.138.]. Если здесь мы имеем перед собой подтверждение приведенного выше „определения", то про­тивопоставление взгляда Леонардо точке зрения Галилея обнару­живает перед нами характерную особенность способа мышления первого. Как и во многих других рассмотренных уже выше слу­чаях, Леонардо подходит близко к возобладавшей в позднейшее время концепции, именно к воззрению, что мускульная сила тоже подчиняется механическим законам. Таким образом Леонардо впер­вые связал между собой человеческий активный аппарат движения с физическими законами. Но в то время как Галилей рассматри­вает факт мускульного действия лишь как прообраз механического понятия силы, лишь как представление, подготовляющее путь для физической абстракции, Леонардо вносит свою мистико-телеологическую концепцию силы в явления. Первый приходит от фактов к абстракции, второй — от абстракции к фактам, чем достаточно характеризуется научная установка обоих исследователей. Этим объясняется, почему Леонардо, такому прекрасному знатоку мус­кулов, не пришло в голову использовать свой опыт для выяснения механического понятия силы. Там, где сырой факт перестает воз­буждать разум, фантазия начинает воздействовать у него на тем­перамент, и место логики и интеллекта занимают интуиция и во­ображения. Описание такого типа мышления, как у Леонардо, можно прочесть у Эрнста Маха: „В некоторых головах самые различные представления мирно уживаются друг с другом, ибо они относятся к областям, никогда не приходящим в соприкосновение друг с другом; так, например, самые странные суеверия в одной области встречаются с величайшей трезвостью в другой. Это наблюдается у мыслителей, действующих под влиянием настроений и случай­ностей: они обращаются в разных случаях к различным регистрам своего умственного аппарата, не интересуясь органической связью более обширных кругов мысли" [Ernst Mach, Erkenntniss und Irrtuin.]. Это объясняет нам, почему Лео­нардо, вопреки своему уже охарактеризованному нами стремлению и в противоречии со своими собственными заявлениями, спасается в область мистики и фантазии, когда возникает повелительная необ­ходимость дать определение понятия. Возникновение его опре­деления силы было обусловлено его методом исследования, разви­тие этого определения — логическим бессилием, формулировка про­изошла под влиянием ряда пережитых при наблюдении природы и жизни событий. С этим определением мы находимся уже не в царстве науки, а в царстве поэзии.

Рассмотрим несколько ближе его „определение" силы, придер­живаясь вышеупомянутой классификации.

Судя по первой фразе, сила есть для Леонардо некоторая ду­ховная сущность, соединенная с движущимся предметом таким же образом, каким душа соединена с телом. Это туманное представ­ление не становится яснее от употребляемых Леонардо терминов и выражений, но мы замечаем, что он стремится к наглядности; действительно, тавтологии („virtu spirituale" и „potentia invisibite") и образы („collocata e infusa nei corpi" и „relratti e' piegati") имеют целью устранить неясность понятий и представлений и ис­править путем большей наглядности недостаток логической форму­лировки. Но эти образы являются только исходным пунктом для пышных описаний, которые следуют за определением и в которых преобладает то лирический, то драматический, но всегда поэти­ческий элемент. Леонардо видит в действии силы борьбу между жизнью и смертью, между движущим духом и косной материей. Оба представляются ему в человеческом виде как два существа, ненавидящих друг друга и стремящихся к взаимному уничтожению. Поэтому он приписывает им то жизнь и смерть, то разложение и свободу, то неистовство и косность, то напряжение и покой и же­лание убивать и побеждать. Это видение так очаровывает его, что он не перестает описывать драматические перипетии борьбы, изображая фазы ее с помощью все усиливающихся антитез в ряде торопливых» кратких, возбужденных, отрывочных фраз. Прочтя от­рывок, мы забываем, что Леонардо обещал нам определение силы, а в результате мы не обогатили своего духа познанием механи­ческого принципа, но воссоздали с помощью нашей фантазии об­разы, вызванные силой воображения Леонардо. Леонардовская сверхчувственная интуиция силы стала чувственно-наглядным об­разом. Он изобразил нам символический процесс, создал символ, мораль которого содержится в заключительных словах: „Все охотно убегает от своей смерти". Если наряду с этим подробным фраг­ментом мы станем анализировать другие более краткие попытки определения, данные с той же целью Леонардо, то мы найдем, так сказать, в потенциальном виде аффективные элементы, сооб­щившие ему в приведенном выше отрывке лирический порыв [Леонардовское определения силы можно легко сопоставить между собой. Различия в них ничтожны. Самое законченное определение силы можно прочесть в ру­кописи Н, лист 141 r. Оно гласит следующее: „Что такое сила? Я говорю, что сила есть духовная, бестелесная, невидимая, недолговечная мощь, образующаяся в таких телах, которые под влиянием случайного насилия находятся вне своего состояния и своего естественного покоя". Нет ни одного определения силы у Леонардо, которое было бы свободно от антропоморфизма. Повсюду он говорит о .,жизни", присущей пред­мету после удара (impeto). Но ни в коем случае мы не должны при этом думать о понятии „живой силы" современной механики. Специальное выражение „живая сила" потеряло благодаря механическому определению всю образность своего про­исхождения. У Леонарда же представление, т. e. образ, продолжает действовать я в его определении и формулировке понятая. Слово „vita" не представляет у него условного, строго отграниченного специального выражения; образ продолжает ока­зывать свое действие на всю его концепцию, так что гениальные интуиции пре­вращаются скоро в туманные представления. Достаточно сравнять следующие изре­чения, ив которых вычитали, будто Леонардо имел уже предчувствие закона сохра­нения силы: „Ogni impressione attende alia pennanenza ovver desidera permanenza*' (Ms. G, fol. 5 v.). „L'impeto e una virtu creatadal motoe trasmutata dal motore al mobile, il quale mobile ha tanto di moto, quanto l'impeto ha di vita" (Ms. B, fol. 63 г.). „Ogni moto naturale e continue desidera conser are suo сorso per la linea del suo principio, cioe, in qualunque loco esso si varia, domando prineipio" (Ms. F, fol. 74 v.). Ср. с этим следующую формулировку закона инерции; „Ogni inoto attende al. suo mantenimento, ovvero: ogni corpo mosso sempre si muove, in mentre che la impressione de la potenzia del suo motore in lui si riserva'' (Рихтер, т. II, § 859). Для источников Леонардо см. названную главу из Etudes П. Дюгема. О границах представимости понятия, в частности понятия силы, см. О. Вutsсhli, Gedanken uber Begriffsbildung und einige Grundbegriffe, Annalen der Naturphilosophie hsg. von W. Ostwald, т. Ill, стр. 125 и след.]. Но в то время как подобные описательные определения крайне редки, а абстрактные определения, вообще, не встречаются у Леонардо, мы находим в его фрагментах некоторые номинальные определения, ценные скорее для ознакомления с его терминоло­гическим лексиконом, чем с его научными заслугами. Они встре­чаются сериями на листе 72 v. рукописи J. Педагогические сооб­ражения заставляют иногда Леонардо придать математическим определениям конкретные формы точно так, как это делали Аль­берта и теоретики механики и живописи. Но это не всегда ему удается. Так, например (рукопись Е, лист 34 v.), мы встречаем сле­дующее характерное определение полушария: „Определение полу­шария. Полушарие это —порожденное половиной шара тело, ко­торое содержится между кругом и поверхностью упомянутого полу­шария" [Определение шара Леонардо заимствовал у Эвклида. См. Cod. Atl., fol. 176 г.]. Леонардо дает нам в очень неясной форме с величайшей подробностью и с несколькими грубыми, легко заметными логи­ческими ошибками перевод на обыкновенный язык ученого тер­мина „emisperio". Ясно, что подобное Определение так же мало годится для математики, как для механики годится его определение силы. Но оно к тому же не достигает своей педагогической цели, ибо если из дидактических соображений приходится обратиться к опыту, чтобы сделать учащемуся доступными математические понятия, то все же приходится максимальным образом учитывать последние [См. остроумные замечания А. Пуанкаре в Science et Methode о „Les definitions mathematiques et l'enseignement", особенно стр. 123 и след.]. Тавтологии ровно ничего не уясняют, а собственные леонардовские „определения" математических понятий состоят, как показывает вышеприведенный пример, только из тавтологий. Неко­торые другие, преследующие те же цели определения в его заметках по физике носят на себе тот же отпечаток [См. Рихтер, т. I, стр. 44, § 47 и стр. 72, § 119. В заметках Леонардо очень редко встречаются математические определения. Большинство ив них переведено из „Начал" Эвклида. (См. Sоlmi, Fonti, стр.149). Во многих случаях указывается на общепринятые определения математических понятий. См. некоторые попытки определения в Cod. Atl., fol. 176 и след.]. Все это подтверждает наши слова, что Леонардо не знал собственно, что такое опреде­ление в строгом смысле слова и для чего оно нужно.

До сих пор мы рассмотрели только такие определения, которые лишь по своей формулировке служат выражением точки зрения Леонардо. Определения механических понятий, поскольку он дает их, заимствованы из натурфилософии, математические же понятия — из Эвклида. Так как сам он не стремился ни к определению понятий, ни к логически замкнутому анализу естественных наук и математики, то ему никогда не удалось резюмировать результаты своих собственных исследований на основании подобных принципов. Пре­обладание эмпирии повлекло за собой под конец отсутствие опре­делений в его фрагментах. Поэтому для нас еще поучительнее примеры его теоретических исследований в области живописи и техники. Установив, что в механике Леонардо был робким, неуве­ренным начинающим исследователем, а в математике лишенным индивидуальности эпигоном, мы можем, наоборот, заранее предположить, что перспективой он владел в практическом и теорети­ческом отношении с таким совершенством, о каком свидетельствуют его искусство и его книга о живописи. Исследователи Леонардо, характеризовавшие художника как писателя, все приводят его опре­деление перспективы как образец точности его изложения, а раз­личные формулировки ее — как доказательство его неутомимого стремления к ясной однозначной редакции определения [Так судит SоImi, Frammenti, стр. XXV и за ним Изидоро дель Лунго (Lungo), Leonardo Scrittore в Conffior., стр.288, М. Герцфельд, цит. соч. стр. CXII и все биографы художника.]. Действи­тельно, на листе 3 г. рукописи А встречаются многочисленные по­пытки этого рода, показывающие стремление Леонардо найти стро­гую формулу. Можно думать, что нижеследующую формулу он считал окончательной: „Перспектива — это разумное, подтверждае­мое опытом, доказательство того, что все вещи доставляют глазу свои собственные изображения посредством пирамидальных линий" [„Prospettiva e ragione dimostrativa, per la quale la sperienza confenna tutte le cose mandare all'occhio per linee piramidali la lor propria similitudine". Перед тем Леонардо говорит: „Перспектива есть не что иное, как разумное доказательство, имеющее целью рассмотреть, как противостоящие глазу предметы доставляют ему свое изображение посредством пирамидальных линий". („Prospettiva none altro che ragione dimostrativa la quale si stende a considerare come li obietti contrapposti all'occhio mandano di loro a quello per linee piramidali la loro propria immagine"). Леонардо, очевидно, хочет дать здесь определение оптики, а не перспективы. Как известно, в средние века оптика называлась перспективой, и слово это употреб­лялось в этом смысле Данте и писателями по вопросам техники, о которых шла выше речь. О перспективе в смысле оптики у Леонардо см. Рихтер, т. I, стр. 15 и след.]. Хотя здесь имеется в виду оптика, а не перспектива в узком смысле слова, но все же формулировка крайне неудачная. Лео­нардо думает,, что математическое доказательство, которым поль­зуется оптика, может подтвердить якобы опытный факт, будто лучи света соединяются пирамидальным образом в глазу. Но это одна из предпосылок древней и средневековой оптики, а математи­ческое доказательство есть вспомогательное средство последней; но Леонардо забыл сообщить ее цель и средства, с помощью кото­рых достигают цели. Он нам не показал ни существенных призна­ков; ни составных частей оптики, а тем менее перспективы. Ему особенно важно противопоставление опыта и математики, чтобы вы­ставить последнюю служанкой первого, в чем находит еще раз свое выражение знакомая нам леонардовская концепция науки.

Что ему особенно не хватает логической строгости, доказывают далее определения живописи и науки, двух вещей, занимавших его во всех отношениях всю его жизнь. О живописи он говорит, что „она есть комбинация света и тени, смешанная с различными ви­дами всех простых и сложных цветов" [„La pittura e composizione di luce e di tenebre, insieme posta colla diversa qualita di tutti i colori semplici e composti", Malerbuch, ed. Ludwig, стр. 430.]. Эта фраза не указывает нам ни сущности, ни цели, ни существенных признаков живописи, а дает только перечисление некоторых элементов ее. В книге о живописи он определяет науку следующим образом: „Наукой назы­вают такое умственное рассуждение, которое начинается с своих самых первых принципов, вне коих в природе нельзя найти ничего другого, что было бы снова частью этой самой науки" [„Scienza e detto quel discorso mentale, il quale ha origine da suoi ultiirti principi de'quali in natura null altra cosa si puo trovare, che sia parte d'essa scienza', Malerbuch, ed. Ludwig, стр. 2.]. Темный смысл этой фразы выясняется читателю лишь при чтении непосред­ственно следующих за этим рассуждений. Художник рассматривает геометрию как чистую конструкцию духа и обобщает эту концеп­цию в том смысле, что для него всякая наука представляет не что иное, как абстрактное мышление. Поэтому его определение оказы­вается непригодным в двояком отношении как для определения понятия „геометрия", так и понятия „наука". В указанной форме оно противоречит также деятельности Леонардо в этих областях, подобно тому, как его определения живописи и перспективы со­вершенно не гармонируют с его художественным мастерством.